Евгений Абдуллаев из Узбекистана о причинах упадка журнальных публикаций романов

Писатель и священник из Ташкента стал лауреатом премии «Ясная Поляна»

Лауреат литературной премии «Ясная Поляна» – писатель и священник из Ташкента Евгений Абдуллаев – известен читателям поэзией под своим именем и прозой под псевдонимом Сухбат Афлатуни (что в переводе с узбекского означает «Диалоги Платона»). В интервью Абдуллаев размышляет о текущем состоянии современной литературы, влиянии смешения русской и узбекской культур на творчество, а также о восприятии себя русскоязычными писателями за пределами России.

Как вы соотносите себя с культурой Узбекистана?

Я просто писатель. Остальные формулировки – лишь вопрос удобства. «Русский писатель, проживающий в Узбекистане»? Да, это верно. «Узбекский автор, пишущий на русском»? Тоже согласен. Для меня как для личности, безусловно, имеет значение место жительства и язык, на котором я мыслю и творю. Ощущение принадлежности как к узбекской, так и к русской культуре также крайне важно. Однако для писателя, на мой взгляд, эти аспекты второстепенны. Писатель всегда находится на стыке – между государствами, культурами и языками. Он всегда немного дистанцирован от языка своего письма, что позволяет ему взглянуть на родную речь со стороны, видоизменять и обогащать её. То же самое относится и к собственной стране – взгляд будто бы извне, глазами чужака. Это не исключает любви и глубоких чувств к родине и языку, но делает эту любовь многогранной, сложной и внутренне противоречивой. «Дар поэта – ласкать и карябать». Это применимо ко всему.

Насколько важна поддержка русским писателям за рубежом?

К сожалению, «Русская премия» вновь прекратила свою деятельность. Поддерживавшая её возобновление Ассоциация союзов писателей и издателей России закрылась, и пока не видно новых меценатов. Хотя, я думаю, «Русская премия» сегодня нужна даже больше, чем в середине 2000-х, когда она только появилась.

Формально все значимые российские литературные премии доступны для русских писателей, живущих за пределами России (за исключением, возможно, премии «Неистовый Виссарион», которая строго предназначена для литературных критиков, проживающих в РФ). В «Ясной Поляне» и «Большой книге» были финалисты и лауреаты из числа русских «зарубежников», и это хорошо. Однако в этих премиях такие случаи, скорее, единичны.

Сегодня за пределами России проживает около 11 миллионов уроженцев страны – это третья по величине диаспора в мире после индийской и мексиканской. И это только те, кто родился в России; число русскоязычных вообще не поддается подсчету, их «как песка морского». Поэтому целенаправленная поддержка литературного процесса за пределами России крайне желательна. Особенно сейчас, когда происходит сильная поляризация по политическим взглядам, а отношение к русскому языку и литературе стало весьма политизированным – как в Европе, так и в Штатах. Я понимаю, что сегодня сложно действовать вне политики, она проникает везде.

Расскажите о своем литературном дебюте и «Ташкентском романе»

Я не уверен, что какую-либо из моих книг можно назвать бестселлером. Современный бестселлер – это нечто вроде «к себе нежно»; мои же книги скорее про «к себе жестко». Но вы правы, «Ташкентский роман» действительно привлек внимание. Он был отмечен «Русской премией» в первый год её существования. Сегодня я немного смущаюсь его; для меня это ещё ученическая работа, поиск собственного голоса, темы и стиля.

Жизнеспособна ли сегодня традиция журнальных публикаций романов?

Да, «Ташкентский роман» изначально вышел в «Дружбе народов». Где-то до конца 2010-х я обычно так и делал: сначала публиковал произведение в журнале, а затем уже отдельной книгой. Однако мой последний роман, «Катехон», сразу вышел как отдельная книга. Причина, к сожалению, в том, что традиция чтения романов в журналах угасает.

Короткую прозу в журналах ещё читают; в целом, короткая проза остается преимущественно «толстожурнальным» жанром, поскольку книгоиздатели неохотно выпускают сборники рассказов или повестей. А вот крупная проза… Её, конечно, по-прежнему отдают в журналы, и не только авторы старшего поколения. Например, два романа Нади Алексеевой, «Полуночница» и «Белград», были опубликованы в «Новом мире» до выхода в «Редакции Елены Шубиной». Но если двадцать лет назад роман, вышедший в толстом журнале, почти сразу получал рецензии от газетных и журнальных критиков, которые внимательно следили за ведущими толстыми журналами, то сегодня… увы.

Расскажите о своей деятельности в качестве диакона и редактора православного журнала.

Да, наш журнал «Восток Свыше» издается уже 25 лет при Ташкентской епархии Русской Православной Церкви. Он несколько отличается от обычных епархиальных изданий, которые мне доводилось видеть. Фактически это толстый литературный журнал, хотя, разумеется, с преобладанием христианской тематики. Таким его создал ташкентский прозаик Алексей Устименко, его первый редактор. Я стараюсь сохранить эту изначальную линию. Мы публикуем исторические исследования, богословские труды, эссеистику, переводы, а также прозу и поэзию. А что касается диаконского служения… Я обычный диакон.

Как иной культурный и языковой контекст Узбекистана влияет на ваше творчество?

Безусловно, это оказывает определенное влияние. Но мне самому сложно отследить его; это скорее задача для литературоведов, если, конечно, им это будет интересно. Кроме того, до конца 1990-х Ташкент был преимущественно русскоязычным городом. Узбекская речь звучала, но знание узбекского языка, в принципе, не было обязательным. Хорошо это или плохо – судить не берусь. Даже после того, как с начала 90-х годов (хотя и не везде, и не слишком активно) стали требовать знание узбекского при приеме на работу, переводить на узбекский документацию и объявления, что происходило тогда во всех постсоветских республиках, городская среда в Ташкенте оставалась преимущественно русскоязычной. Так что примерно до тридцати лет я не находился «в стихии другого языка»; это была стихия русского, лишь подсвеченная присутствием узбекского. За последние двадцать пять лет ситуация, конечно, сильно изменилась. Сказывается мощный отток русскоязычного населения (ещё с конца 80-х). Последние десять лет этот отток почти прекратился, но именно в эти годы усилился приток населения из областей. Естественно, это узбекоязычные люди, большинство из которых почти не знает русского. Опять же, это невозможно оценивать как «хорошо» или «плохо»; это естественный процесс. И здесь ты действительно всё больше оказываешься в стихии другого языка, хотя, работая в епархии, ощущаю это в меньшей степени… И всё же этот момент изменения языковой среды, конечно, где-то драматичен, но одновременно для писателя это интересно – это возможность иного взгляда, иного голоса. Узбекский язык очень глубок, безбрежен. Впрочем, как и любой другой язык, который для тебя и не совсем родной, но и не чужой, не иностранный.

Как рождался замысел романа «Катехон», победившего в «Ясной Поляне»?

Замысел у меня обычно возникает с какой-то очень яркой внутренней картинки. Настолько яркой, что начинаешь её записывать… И сцена сожжения, и инквизиция возникли именно зрительно. Была, впрочем, и художественная задача, а серьёзный роман, думаю, не может быть без задачи, без какой-то цели, которую ты сам ставишь и пытаешься, примериваясь, в неё попасть. Эта цель, конечно, возникает не сразу; вначале кажется, что целишься просто в какую-то темноватую, ветреную пустоту… Как тот третий сын из сказки, который пустил стрелу, и она улетела куда-то в лягушачье болото (тогда как два старших сына, похоже, знали, куда целились и кто у них «целевая группа»). Задача, которую я постепенно для себя обозначил, – это попытка скрестить художественную литературу, фикшен с нон-фикшеном, причем достаточно сложным: философским, богословским.

Насколько сложной для восприятия оказалась книга, и рассчитывали ли вы на премию?

Нет, на премию я не рассчитывал. Мне кажется, вообще не очень полезно писать с прицелом на премию. Дело не в скромности; просто такие вещи обычно отвлекают. Представьте, если бы Толстой писал «Войну и мир» с прицелом на награду… Да он вообще начинал свою эпопею как роман о декабристах, но в процессе всё поменялось. Конечно, сегодня премия – это не то же самое, что во времена Толстого. Тогда в них по большому счёту не было надобности; авторские гонорары были достаточно высокими. И тем не менее лучше об этом в процессе написания не думать. Это всё равно что начинать ухаживать за девушкой, прикидывая величину приданого.

Что касается сложности книги… Мне она не кажется сложной. По стилю – так она даже где-то слишком проста. Да, она требует для чтения определённого интеллектуального и культурного багажа, но не больше, чем множество других романов, как современных, так и классических. В ней другая сложность… Это, как помню, мне, ещё подростку, говорили: «Достоевский так сложен!». А потом о фильмах Тарковского: «Они такие сложные, непонятные…». Стал читать Достоевского: что сложно? где сложность? То же самое позже с фильмами Тарковского: где она, пресловутая непонятность? Ощущение поразительной прозрачности, ясности и убедительности каждого кадра, каждой сцены. А сложность – реальная – в том, что такой кинематограф (и такая литература) не развлекает, не отвлекает человека от самого себя, а наоборот, возвращает его к себе. А это психологически очень тяжело. Очень тяжело остаться наедине с самим собой – не с тем, каким ты себя выдумал, а с реальным. Для большинства людей это мучительно. Поэтому они и пытаются отвлечь себя чем-то: делами, развлечениями, путешествиями, алкоголем – чем угодно. А Достоевский заставляет тебя вернуться к себе. «Преступление и наказание» – оно не про Раскольникова, оно про тебя. Это твоё преступление. «Вы и убили-с!» И твоё наказание. И «Бесы» про тебя. Про твоих, дорогой читатель, внутренних бесов. Поэтому это сложная литература. У Тарковского ещё очевидней: само название «Зеркало». Перед кем оно поставлено, кто вынужден в него – вместе с главным героем – медленно всматриваться?.. Конечно, я не сравниваю себя ни с Достоевским, ни с Тарковским; но традиция именно такой сложности в русской культуре мне очень близка.

Назовите других титанов, на плечах которых вы стоите как писатель?

Пушкин, Гоголь, Мандельштам (и как поэт, и как прозаик). Вообще русская проза 1920-х – начала 1930-х: Платонов, Вагинов, Булгаков, Олеша, Ильф с Петровым… Имен могу называть много, как, наверное, любой писатель. Читательская история всегда где-то совпадает с писательской. Вначале чему-то подражаем, потом – от чего-то отталкиваемся, отходим; в конце – снова приходим, но уже не как подражатели, а как продолжатели.

Но в наши дни в принципе «стоять на плечах титанов» трудно. Всегда было сложно, потому что эти плечи – они же живые, они под тобой шевелятся. Классика – это же не то, что отлито в бронзе и высечено в мраморе; это то, что продолжает жить (пока жив читатель). Но сегодня это совершенно новая сложность – быть писателем, продолжать какие-то традиции… Под воздействием информационной революции всё колоссально меняется; сама природа чтения трансформируется прямо на глазах… А мы себя успокаиваем: будем писать, как писали пятьдесят-шестьдесят лет назад, и нас будут читать и любить, как читали и любили писателей пятьдесят-шестьдесят лет назад… Не будут. Нужно искать, нужно пробовать что-то новое – в стиле, в сюжетах… Тогда, возможно, и устоим.